Мир знал таких прекрасных, сумасшедших людей, и действительно, все великие люди на земле были немного сумасшедшими — сумасшедшими в глазах толпы. Их безумие выражалось в том, что они не были несчастными, не были обеспокоенными, не боялись смерти, не беспокоились о пустяках.
Каждый момент они проживали полно и интенсивно, и благодаря этой полноте и интенсивности их жизнь стала прекрасным цветком — они были полны аромата, любви, жизни, смеха. Но это, конечно, задевает миллионы окружающих вас людей. Они не могут смириться с тем, что вы достигли того, что упустили они; они попытаются любым способом сделать вас несчастными. Их осуждение — это ни что иное, как попытка сделать вас несчастными, нарушить ваш танец, забрать вашу радость — для того, чтобы вы снова вернулись обратно в толпу.
Нужно набраться смелости, и если люди говорят, что вы сумасшедший, примите это. Скажите им: «Вы правы; в этом мире только сумасшедшие люди могут быть счастливыми и радостными. Я выбрал безумие вместе с радостью, с блаженством, с танцем; вы же выбрали здравомыслие вместе с несчастьем, страданием и адом — наш выбор различен. Будьте нормальными и оставайтесь несчастными; оставьте меня наедине с моим безумием. Не чувствуйте себя обиженными; я ведь не чувствую себя обиженным всеми вами — так много нормальных, людей в мире, но я не чувствую себя обиженным».
КАК СТАТЬ СЧАСТЛИВЫМ ? ОТВЕТ ПСИХОЛОГА ЛАБКОВСКИЙ
Это вопрос очень непродолжительного времени… Вскоре, когда они примут вас как безумного, они оставят вас в покое; тогда вы сможете предстать перед ними в вашем подлинном бытии — вы сможете отбросить все ваше притворство.
Наше воспитание лишает ум целостности. Мы должны показывать лицо обществу, толпе, миру — не нужно, чтобы это было ваше подлинное лицо, на самом деле это и не должно быть вашим подлинным лицом. Вы должны демонстрировать такое лицо, которое людям нравится, которое люди ценят, которое будет приемлемо для них — их идеологии, их традиции — и вам приходится хранить ваше подлинное лицо для себя.
Это разделение усугубляется тем, что большую часть времени вы проводите в толпе, встречаясь с людьми, общаясь с людьми — очень редко вы остаетесь наедине с самим собой. Естественно, маски разрастаются, все больше и больше вытесняя ваше собственное лицо.
И общество в каждом порождает страх — страх, что вас отвергнут, страх, что вас высмеют, страх потерять свою респектабельность, страх перед тем, что скажут люди. Вам приходится приспосабливаться к различным видам слепоты и бессознательности людей, вы не можете быть самими собою — это основная особенность нашего мира, вплоть до сегодняшнего дня: никому не позволяется быть самим собой. В тот момент, когда рядом присутствует другой, вы меньше интересуетесь собой; вы больше интересуетесь тем, какое у него будет мнение о вас.
Когда вы одни в своей ванной, вы становитесь почти как ребенок — иногда вы даже строите рожи перед зеркалом. Но если вы внезапно осознаете, что за вами подсматривают в замочную скважину, пусть это будет хотя бы даже маленький ребенок, вы моментально меняетесь; вы становитесь обычным, прежним — серьезным, здравомыслящим, таким, каким люди хотят вас видеть.
Как стать счастливым за 2 минуты! Самая сильная мотивация на счастье!
И самое удивительное в том, что вы боитесь этих людей, а они боятся вас: каждый боится кого-то еще. Никому не позволяется выражать свои чувства, свою реальность, свою Подлинность, а каждый хочет их выразить, потому что продолжать подавлять свое подлинное лицо — это настоящее самоубийство.
Вы в долгу только перед вашей собственной сущностью. Не идите против нее, потому что это значит, совершить самоубийство, разрушить себя. Чего вы этим добьетесь? Даже если люди станут уважать вас, и будут считать очень трезвым, респектабельным, почтенным человеком, это не сможет насытить вашу сущность. Они не смогут дать вам большего проникновения в жизнь и ее потрясающую красоту.
Источник: sobiratelzvezd.ru
Случай Вальзера или Счастье быть сумасшедшим
Фото: ссылка
Писатель не может не быть сумасшедшим хотя бы в самой малой степени, пускай даже если это сумасшествие глубоко скрыто от него самого и незаметно для окружающих – хотя бы потому, что занятие литературой и есть один из основных признаков сумасшествия. В самом деле: зачем, казалось бы, придумывать и описывать некий параллельный мир, если забот в настоящем более чем достаточно? Кому, скажите на милость, из нормальных людей придёт в голову возиться с извлечёнными из недр подсознания кадаврами, когда огромное количество проблем возникает при общении с вполне реальными людьми? Так что, в лучшем случае, литература это особый вид сублимации с целью ухода от неразрешимых проблем в ту область, где существует видимость их разрешения.
Роберт Вальзер — именно такой тип: клинического писателя и клинического сумасшедшего. При том, что его случай выделяется из всех остальных; он, даже на общем фоне писательских патологий – особого рода. Он был отдельно литератором и отдельно сумасшедшим.
«Мечтая и грустя, Вальзер никогда не забывает: мечты и грусть его возникают на бумаге, чувства подвешены за ниточки, словно марионетки. Он неожиданно лишает своих героев права голоса и дает слово разворачивающейся перед нами истории, словно она — некий реальный персонаж». Так написал о нем один из его именитых поклонников – Роберт Музиль. Но важно вот что: вряд ли официально признанное сумасшествие Вальзера может быть объяснимо за исключительно за счет литературных занятий, ведь оно имеет и чисто жизненные причины.
Роберт Отто Вальзер родился 15 апреля 1878 года в многодетной семье владельца переплетной мастерской и лавки писчебумажных принадлежностей. Он был седьмым ребёнком из восьми. Большинство из членов его семьи страдало психическими отклонениями, несколько из них покончило жизнь самоубийством, ни один из его братьев и ни одна из сестер не оставили наследников.
В четырнадцать лет ввиду нехватки средств Вайзеру пришлось бросить учёбу в гимназии и стать учеником в филиале Бернского кантонального банка. После этого сменил множество занятий: работал в издательстве «Унион» в отделе объявлений. Вальзер делал попытки выступать на театральной сцене, секретарствавал в адвокатской конторе, служил в страховой компании, был продавцом в книжной лавке, банковским клерком; пройдя курсы обучения домашних слуг пробовал работать лакеем в замке в одном из замков Верхней Селезии, однако затем решил отправиться в Берлин, где его брат Карл, уже добившийся там успеха в качестве художника, книжного иллюстратора и оформителя, ввел его в литературные, издательские и театральные круги столицы.
В Берлине он разворачивает активную литературную деятельность. Пишет много: несколько романов, сборники рассказов, очерков, эссе, даже издается, но его книги не пользуются популярностью у широкой публики, мизерные тиражи годами пылятся на издательских складах — это уж не говоря о том, что два его романа, не самых худших, просто напросто затерялись в редакционных дебрях. Несколько успешней публикации в газетах и журналах: их всё-таки читают, на них обращают внимание литературные критики, ему даже платят на них кое-какие деньги. Но их, конечно, было недостаточно даже для такого непривередливого человека, каким был Вальзер, постоянно ходивший в обносках и питавшийся кое-как, а иногда и вообще ничем не питавшийся. Поэтому, покинув Берлин, в июле 1913 года писатель поселился в мансарде отеля «Голубой крест» в своем родном городе Биле, где в холодной коморке на чердаке прожил семь лет, не переставая писать и даже публикуясь в различных, отдаленных от его места жительства изданиях.
Что и как он писал? – писал ни о чем, не руководствуясь ни одним из общепринятых литературных правил, не создавая никаких концепций, ни в коем случае не претендуя на постижение полноты жизни (в чем в чем, а уж в невозможности такого постижения он был совершенно уверен), описывая лишь доступные его пониманию фрагменты: как своего внутреннего мира, так и того, который его окружал, и оба они представали в какой-то до наивности странной, неизвестной до сих пор согласованности. В его мире присутствует своя, параллельная жизнь, свое параллельное время, которые в чем-то совпадают, а в чем-то и противоречат реальным.
Создаются, таким образом, две параллельные реальности, и обе они требуют участия в ней писателя. Жить в них одновременно чрезвычайно трудно, немногие это выдержат: ведь, грубо говоря, чтобы полноценно существовать в одной из них, нужно время от времени выпадать из другой. И наоборот. Вальзер же как раз постоянно пытался существовать в обеих одновременно.
Возможности у него для этого были. Был и выработанный дорогой ценой литературный метод. Вот как он его описывает в одном из писем:
«Должен Вам сообщить, что примерно десять лет назад я начал всю свою продукцию сперва робко и сосредоточенно набрасывать карандашом, каким образом процесс писательства приобрёл достигшую почти колоссального масштаба тягучую медлительность. Благодаря карандашной системе, в своей последовательности сравнимой с конторской системой копирования документов, я испытал настоящие муки, но муки научили меня терпению, так что я стал мастером терпеливости… Было такое время, когда автор этих строк страшно, ужасно ненавидел перо, когда устал держать перо в руке настолько, что затруднюсь Вам это описать… Уверяю Вас, с пером я пережил (это было ещё в Берлине) настоящий коллапс руки, нечто вроде судороги, из тесных скоб которой я с трудом, мало-помалу смог освободиться карандашным путём. Бессилие, судорога, отупение — всегда нечто телесное и, в то же время, душевное. Так что однажды я пережил распад, который отразился в способности писать от руки, которую я утратил и снова обрёл — по-детски переписывая карандашное задание».
После Биля в первой половине 20-х годов Вальзер переселяется в Берн, делает очередную попытку сочетаться с литературной средой. Там ему даже предложили работу, соответствующую его литературным наклонностям – библиотекарем в Государственном архиве, но даже она, как можно догадываться, мешало его внутренней свободе. Он снова всецело предался литературе.
Бернский период стал самым продуктивным в его творчестве, но и теперь ему удалось издать всего лишь одну книгу «Роза», представляющую собой сборник миниатюр, дневниковых заметок и импрессионистских зарисовок, которые, естественно, не вызвали никакого интереса у широкого читателя – при том, что его давними почитателями были такие литературные зубры как Роберт Музиль, Франц Кафка, Герман Гессе, Элиас Канетти, Вальтер Беньямин, оставившие восторженные отзывы о его творчестве в различных печатных изданиях. Приведу лишь один, принадлежащий перу Гессе: «Поначалу эти странные, полудетские сочинения показались игрой, стилистическими экзерсисами юного ироника. Но что в них сразу обращало на себя внимание и приковывало — это тщательность и спокойная плавность письма, радость нанизывания легких, прелестных, отточенных предложений, каковая среди немецких писателей встречается на удивление редко… Наряду с кокетством и склонностью к упоению словом, наряду с игрой и легкой иронией уже и в этой первой книжечке светилась любовь к предметам мира сего, истинная и прекрасная любовь человека и художника ко всему сущему — сквозь легкий и холодный блеск риторической прозы светилась теплая сердечность настоящей поэзии». Всё это не помешало благоволившему к Вальзеру редактору «Neue Zürcher Zeitung» отказать ему в сотрудничестве из-за многочисленных протестов подписчиков — они хотели читать на литературных страницах популярной газеты основательные литературные тексты, а не вальзеровские мимолетности.
И тогда он окончательно уходит во внутреннее подполье. Теперь он пишет микроскопическими буквами на полях газет, квитанциях, обертках, пишет отрывками, несвязными набросками, избегая какой либо связности и завершенности, почерком, невозможным для прочтения постороннему.
Довлеющие черты нового этапа его творчества – ощущение мира как абсурда: именно этим чувством проникнут его последний и лучший роман «Разбойник», который явно выходит за рамки того, что принято считать литературой. Кроме «Разбойника», сохранилось также более 500 текстов, которые долгие годы вообще воспринимались как «каракули»: их представляли в качестве доказательств его сумасшествия, в то время как он просто перестал считать себя писателем, стал, по собственному определению, «писакой».
Теперь, осознав ненужность своих писаний, он подспудно мечтает о том, чтобы выйти не только из жизни в свою собственную реальность, но и из взявшей его в плен литературы – в себя . Или же – в никуда. Говорит, что все его тексты — это «я-книга, разрезанная на бесчисленные мелкие фрагменты». И ещё нечто более существенное: «Мои прозаические произведения, думается, являют собой не что иное, как фрагменты длинной реалистической истории, без сюжета и интриги. Наброски, время от времени создаваемые мною — как бы главы романа, то короткие, то более пространные. Этот свой роман я пишу всё дальше и дальше, а он остается неизменным и мог бы по праву носить титул книги, распоротой, искромсанной книги, повествование в которой ведется от первого лица».
Вальзер, к счастью или несчастью, никогда, по видимому, в мысли не имел сочетаться с обстоятельствами того мира, в котором живут большинство из людей (на самом деле тоже вовсе не реального, иллюзорного). Причину очень точно ближе к концу жизни определил так: «Мои соотечественники всегда сплачивались, чтобы защититься от чудовищ вроде меня.
Всё, что не соответствовало их представлениям, отвергалось с благородным высокомерием. Я никогда не осмеливался проникнуть в их среду. У меня недоставало решимости даже заглянуть в их мир. Я жил своей собственной жизнью, на периферии буржуазного существования».
Поэтому он, не связывая себя с общепринятыми условиями существования, довольно скоро предпочел связывающим оковам бытовой жизни собственную внутреннюю свободу, целиком доверился, условно говоря, воле судьбы. Можно было бы объяснить это банальным слабоволием; но нет, это был очень даже волевой выбор, необходимость которого он осознал в какой-то момент раз и навсегда, а дальше постоянно на нем настаивал и оставался верен ему до самой смерти. Поэтому и признание себя сумасшедшим принял вполне спокойно.
В 1929 году Вальзера, у которого участились слуховые галлюцинации и приступы беспокойства ( в частности, он предпринял ряд попыток покончить с собой, но все они закончились ничем, поскольку он, по его собственному признанию «не умел даже петлю завязать как следует») по настоянию лечащего врача-психиатра и сестры Лизы поместили в психиатрическую клинику Вальдау. Потом из-за дороговизны лечения перевели в другую, более дешевую.
Поначалу он пробовал там что-то писать, затем перестал. Думается, только теперь он окончательно понял теперь нечто важное о себе. А именно: в статусе непризнанного писателя он пребывал прибывал постоянно, сжился с ним и привык – до того, что привык воспринимать жизнь как цепь сплошных неудач пор, сопровождаемых неприкаянностью. До тех пор, пока не попал в сумасшедший дом.
Оказалось, что здесь жизнь более упорядочена чем та, которой он жил до этого: упорядочена до такой степени, что нет смысла ее описывать, тратить на нее какие-то слова, тем более что она никак не хотела распадаться на фрагменты, из которых составлялись его прежние сочинения. Вот тогда, очевидно, он решил, что литературная деятельность будет мешать той, которой он живет сейчас, помешает ее плавному и размеренному течению.
И он прекратил писать за двадцать три года до смерти — совсем. «Я здесь не для того, чтобы писать, а для того, чтобы быть сумасшедшим», объяснил Вальзер Карлу Зелигу, своему поклоннику, меценату и опекуну, заинтересованному, чтобы из-под карандаша его друга выходили новые произведения. Но Вальзер настоял на своем.
И в результате обрел, наконец, покой, который никак не был доступен ему вне стен сумасшедшего дома. Более того – наиболее собран он был именно в годы, проведенные в клинике для душевнобольных; а он там пробыл ни много ни мало – полных 25 лет.
Выздоровев, не захотел ее покидать: вошел во вкус больничной жизни, отбивался и просыпался по расписанию, два часа в день клеил какие-то коробочки, затем чистил картошку к обеду, убирал больничные помещения, по мере надобности ещё что-то делал. Всё остальное время совершал многокилометровые и многочасовые пешие прогулки по окрестностям, во время которых предавался каким-то своим, независимым от внешних влияний мыслям. А может, был даже свободен и от них. Ничто над ним теперь не довлело: ни страх перед смертью, ни желание жить полноценной жизнью, ни надежды, в том числе – увидеть свои произведения в печати. После одной из таких прогулок его труп нашли окоченевшим от холода в окрестных полях в день Рождества 1954 года.
После чего о нем забыли напрочь, в том числе даже его прежние весьма немногочисленные читатели. Вспомнили лишь двадцать лет спустя — и признали гением, более того — его творчество объявили национальным достоянием.
Но ему, получи он возможность воскреснуть, было бы на это глубоко наплевать: свой неуспех он всегда воспринимал как подтверждение правильности отличного от других сознательно избранного пути. Думается, что в последние годы жизни он был совершенно счастлив. И хотя это счастье весьма специфического рода, лично я, не могущий себе позволить ни той степени одиночества, которая была доступна ему, ни его отвлеченных мыслей, ни решительного отказа от литературного труда – могу такой жизни лишь позавидовать. Равно как его естественному простодушию, его иронии в отношении к миру, его решительному отрешению от всех его соблазнов. Не он нуждался в мире, а мир в нём: существование последнего если чем и оправдано, то, по словам Г. Гессе, такими людьми, как Вальзер.
Источник: zavtra.ru