Недавно я начала читать роман Олдоса Хаксли «Слепец в Газе» и наткнулась на завуалированное, но очевидное, описание сексуального акта между героями, это вызвало во мне бурю восторга, потому что неожиданно обнаруженная страсть в произведениях авторов, ключевой особенностью которых является высокий уровень интеллектуальности и даже некоторая холодность, чопорность
и ученость, вызывает невероятный эмоциональный всплеск.
Прежде, подобные эмоции восторга и приятного удивления я испытывала, читая произведение Гессе «Нарцисс и Златоуст». Прекрасные по своей форме описания сексуальных утех героя, повествование о приобретении и накоплении им сексуального опыта, стали для меня своего рода откровением, расширением границ понимания, подтверждением моего подсознательного подозрение, что ТАК описывать секс можно, и что это прекрасно и правильно.
Вот тот самый отрывок из «Слепец в Газе»
==================
«Слепец в Газе» Хаксли
.
На крыше валялись матрасы для солнечных ванн, и на одном из них Энтони и Элен лежали головой по направлению к узкой тени южной перегородки. День шел к полудню; солнечный свет струился с неба без единого облачка, и легкий ветерок налетал, ослабевал и затем снова усиливался. Охваченная судорожным жаром кожа, казалось, стала более чувствительной, почти обретя высшую силу воспарения. Она словно впитывала нектар жизни, посылаемый солнцем. И эта странная, мятежная, пламенеющая жизнь открытого пространства, видимо, проникала через поры, пронизывая и прожигая плоть, пока все тело не превращалось в угли, а душа будто сама вылетала из своей оболочки и становилась пятым элементом, чем-то иным, какой-то внеземной субстанцией.
Существует не так-то много мимических жестов, можно сказать, что их вообще очень мало по сравнению с богатством мыслей, чувств и ощущений — непостижимая нищета лицевых рефлексов — даже если гримасничать сознательно и целенаправленно! Все еще пребывая в состоянии самоотчуждения, Энтони наблюдал картину одра смерти, к которой был причастен и как убийца, и как сопереживающая жертва.
Элен без устали ворочала головой из стороны в сторону, словно пытаясь, меняя положение хотя бы отчасти, хотя бы чуть-чуть, на одно-единственное мгновение избавиться от невыносимых мучений. Иногда, как будто подражая тому, кто в минуту отчаяния взмолился, чтобы миновала его чаша сия, она молитвено складывала руки и, поднеся их ко рту, впивалась зубами в костяшки пальцев или прижимала кисть к губам, словно желая заглушить готовый сорваться с уст крик боли. Искаженное лицо представляло собой маску нестерпимого горя. Энтони склонился к ее губам и внезапно понял, что сейчас эта женщина похожа на Деву Марию у подножия креста на картине Рогира ван дер Вейдена.
А затем на несколько секунд воцарилась тишина. Жертва больше не поворачивала голову на подушке; умоляющие руки стали как ватные. Выражение предсмертной боли уступило место нечеловеческому, почти экзальтированному спокойствию. На губах запечатлелась серьезность, как у святого, а закрытым глазам, наверное, открылось какое-то чарующее своей красотой видение.
Так они лежали довольно долго в золотой солнечной отрешенности, пресытившись всем. Первым очнулся Энтони. Тронутый немым, благодарным безмыслием и нежностью довольного тела, он протянул ласкающую руку. Ее кожа была горячей на ощупь. Он подпер голову рукой и открыл глаза.(с)
=============
Под катом несколько отрывков из «Нарцисс и Златоуст». (скопировано из электронной книги)
«Нарцисс и Златоуст» Гессе
.
Вот женщина улыбнулась в ответ на его
удивленный взгляд, улыбнулась очень приветливо, и он тоже стал медленно
улыбаться. На его улыбающиеся губы опустился ее рот, они поздоровались этим
нежным поцелуем, при котором Златоуст сразу же вспомнился тот вечер в
деревне и маленькая девушка с косами. Но поцелуй был еще не кончен. Рот
женщины задержался на его губах, продолжая игру, дразнил и манил, схватил их
наконец с силой и жадностью, волнуя кровь и будоража до самой глубины, и в
долгой молчаливой игре, едва заметно наставляя женщина отдавалась мальчику,
позволяя искать и находить, воспламеняя его и утоляя пыл. Дивное короткое
блаженство любви охватило его, вспыхнуло золотым пламенем, пошло на убыль и
погасло. Он лежал с закрытыми глазами на груди женщины. Не было сказано ни
слова. Женщина лежала тихо, нежно гладя его волосы, позволяя медленно прийти
в себя.
.
Они сели в сено, переводя дыхание и наслаждаясь отдыхом, оба немного
устали. Они вытянулись, слушая тишину, чувствуя, как просыхают их лбы и
постепенно становятся прохладными их лица. В приятной усталости Златоуст,
играя, то подтягивал колени, то снова опускал их. глубоко вдыхая ночь и
запах сена и не думая ни о прошлом, ни о будущем. Медленно поддаваясь
очарованию благоухания и тепла любимой, отвечая время от времени на
поглаживания ее рук, он блаженно чувствовал, как она постепенно начала
распаляться рядом с ним, подвигаясь все ближе и ближе к нему. Нет, здесь не
нужны были ни слова, ни мысли. Ясно чувствовал он все, что было важно и
прекрасно, силу молодости и простую здоровую красоту женского тела, его
теплоту и страсть, явно чувствовалось также, что на этот раз она хочет быть
любимой иначе, чем в первый раз, когда сама соблазнила его теперь она ждала
его наступления и страсти. Молча пропуская через себя токи, он чувствовал,
счастливый, как в обоих разгорался безмолвный живой огонь, делая их ложе
дышащим и пылающим средоточением всей молчащей ночи.
Когда он, склонившись над лицом Лизе, начал в темноте целовать ее губы,
он вдруг увидел, как ее глаза и лоб мерцают в нежном свете, он удивленно
огляделся и увидел, что сияние, забрезжив, быстро усиливалось. Тогда он
понял и обернулся: над краем черного далеко протянувшегося леса вставала
луна. Дивно струился белый нежный свет по ее лбу и щекам, круглой шее, он
тихо и восхищенно проговорил: «Как ты прекрасна!»
Она улыбнулась, как будто получила подарок, он приподнял ее, осторожно
снимая одежду, помог ей освободиться от нее, обнаженные плечи и грудь
светились в прохладном лунном свете. Глазами и губами следовал он,
увлеченный, за нежными тенями, любуясь и целуя; как завороженная, она тихо
лежала, с опущенным взором и каким-то торжественным выражением, как будто
собственная красота в этот момент впервые открылась и ей самой.
.
Он не уставал учиться у женщин. Правда, его больше тянуло к девушкам,
совсем юным, у которых еще не было мужчин и которые ничего не знали, в них
он мог страстно влюбляться; но девушки обычно бывали недосягаемы: они были
чьими-то возлюбленными, были робки и за ними хорошо следили. Но он и у
женщин охотно учился. Каждая что-нибудь оставляла ему: жест, способ поцелуя,
особую игру, особую манеру отдаваться или сопротивляться. Златоуст
соглашался на все, он был ненасытным и уступчивым, как ребенок. Он был
открыт любому соблазну: только поэтому он сам был так соблазнителен.
.
Она наклонилась ему навстречу, ее жаждущие губы приблизились к его,
молча приветствовали они друг друга в первом поцелуе. Его рука медленно
обвилась вокруг ее шеи. Она провела его через дверь в свою спальню,
освещенную высокими яркими свечами. На столе была сервирована трапеза, они
сели, заботливо предложила она ему хлеб и масло и что-то мясное и налила
белого вина в красивый голубоватый бокал. Они ели, пили из одного
голубоватого бокала, играя руками друг с другом в виде пробы.
— Откуда же ты прилетела, моя дивная птица? — спросила она.- Ты воин,
или музыкант, или просто бедный странник?
— Я — все, что ты хочешь,- засмеялся он тихо,- я весь твой. Если
хочешь, я музыкант, а ты моя сладкозвучная лютня, и если положу пальцы на
твою шею и заиграю.на ней, мы услышим ангельское пение. Пойдем, мое сердце,
я здесь не для того, чтобы есть твои яства и пить белое вино, я здесь только
из- за тебя.
Осторожно снял он с ее шеи белый мех и освободил от одежды ее тело.
Пусть придворные и священнослужители совещаются, пусть снуют слуги, и тонкий
серп луны полностью выплывет из- за деревьев, любящие ничего не хотели знать
об этом. Для них цвел рай, увлекая друг друга, поглощенные друг другом, они
забылись в своей благоуханной ночи, видели в сумраке свои светлые тайные
места, срывали нежными благодарными руками заветные плоды. Еще никогда не
играл музыкант на такой лютне, еще никогда не звучала лютня под такими
сильными искусными пальцами.
— Златоуст.- шептала она ему пылко на ухо,- о, какой же ты волшебник!
От тебя, милый Златоуст, я хотела бы иметь ребенка. А еще больше я хотела
бы умереть от тебя. Выпей меня, любимый, заставь меня растаять, убей меня!
Глубоко в ее горле запело счастье, когда он увидел, как таяла и слабела
твердость в ее холодных глазах. Как нежная дрожь умирания, пробежал трепет в
глубине ее глаз, угасая, подобно серебристому ознобу умирающей рыбы, матово-
золотистой, подобно отблескам волшебного мерцания в глубине реки. Все
счастье, какое только способен пережить человек, казалось ему
сосредоточилось в этом мгновении.(с)
Источник: tot-kto-koluch.livejournal.com
Лучшее описание секса, что я читала, было у «фаллоцентричного» Генри Миллера
Автор романов и рассказов, писательница Мэри Гейтскилл (Mary Gaitskill), издавшая недавно книгу «Это — удовольствие» (This Is a Pleasure), выбрала отрывок из романа Генри Миллера «Тропик Рака» (1934). Хотя это произведение Миллера «фаллоцетрично», выбранный отрывок, запомнившийся Гейтскилл на многие годы, рассказывает о проституке по имени Жермен, которая говорит о своей вагине с большим восхищением как о том, что она «ценит больше всего на свете». Последние девять десятилетий произведения Миллера называли женоненавистническими, но для Гейтскилл Жермен — это символ сексуально-позитивной феминистки, появившейся до того, как этот термин вошёл в употребление.
Отрывок из «Тропика Рака»
Жермен не была как все, хотя с виду ничем не отличалась от других шлюх, которые собирались по вечерам в кафе «Де л’Элефан». Как я уже говорил, пахло весной, и несколько франков, которые наскребла для меня жена, жгли мне карман. У меня было предчувствие, что, не дойдя до площади Бастилии, я попаду в лапы одной из этих красоток.
Фланируя вдоль бульвара, я заметил Жермен, направляющуюся ко мне обычным шагом профессиональной проститутки. Я заметил ее стоптанные каблуки, дешевые побрякушки и ту особую бледность, которая еще больше подчеркивается румянами. Договориться с ней было нетрудно. Мы сели за дальний столик маленькой пивной и быстро сошлись в цене.
Через пять минут мы уже были на улице Амело в пятифранковой комнатушке со спущенными шторами и отвернутым одеялом. Жермен не торопилась. Она сидела на биде, подмываясь с мылом, и болтала со мной на разные приятные темы. Ей очень нравились мои штаны для гольфа. «Очень шикарно», — повторяла она.
Когда-то штаны были действительно шикарными, но износились сзади до дыр; к счастью, фалды пиджака прикрывали мой зад. Жермен встала, чтобы вытереться, все еще болтая, но внезапно отбросила полотенце и, подойдя ко мне, начала ласково гладить себя между ног обеими руками, точно это была драгоценная парча, которой она нежно касалась.
Было что-то незабываемое в ее красноречивых движениях, когда она приблизила свой розовый куст к моему носу. Она говорила о нем как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то, что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много раз и что сейчас для нее дороже всего на свете.
Эти слова придавали ее действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом — и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз за несколько сребреников. Как только она легла на кровать, руки ее немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя, она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище.
И оказалась права. В этот послеполуденный воскресный час все шло как по маслу. Когда мы вышли на улицу и я взглянул на нее при резком солнечном свете, то увидел, что это обыкновенная проститутка — золотые зубы, герань на шляпке, стоптанные каблуки и т.д. и т.п. Но почему-то меня не возмутило, что она вытянула из меня обед, сигареты и деньги на такси; я даже поощрял все это.
Она мне так понравилась, что после обеда мы опять пошли в ту же гостиницу и попробовали еще раз. Теперь уже — «по любви». И опять этот большой пушистый куст произвел на меня магическое впечатление. Для меня он тоже стал вдруг чем-то самостоятельным. Тут была Жермен, и тут был ее розовый куст. Мне они нравились по отдельности.
И мне они нравились вместе. (Перевод: Г. Егоров)
Впервые я познакомилась с Генри Миллером в 15 или 16 лет, когда читала книгу Кейт Миллетт (Kate Millett) «Политика пола» (Sexual Politics). Там о Миллере говорилось как о самом грязном сукином сыне на планете, а о его произведениях — намного более уничижительно, чем они того заслуживают. Там был приведён наш отрывок, а о нём — гневный, но вызывающий интерес отзыв. Я уверена, что в словах Миллетт об этом тексте, хотя и без какого-либо намерения, возник эффект притягательности, так как всё, что выглядит очень плохим, может быть очень привлекательным. Я была возмущена тем, что прочитала о Генри Миллере, но, так как мне это казалось очень экстремальным, я сильно заинтересовалась писателем.
Я сразу же отправилась разыскивать книги Генри Миллера, чтобы проверить, насколько они ужасны. А когда закончила читать «Тропик Рака», поняла, что роман написан во времени слишком непохожем на наше. Было понятно, что Милллер писал о своём восприятии мира, а мир, в котором он жил, был очень суровым. Люди голодали.
Общая ситуация была тяжелая и безнадежная, особенно если у тебя не было денег, а если были, все охотились на такого человека и пытались вытянуть из него по максимуму. Сексуальность была частью этого грубого, материально безнадежного — но также очень живого — окружения, и роман читался в этом контексте по-другому.
Из книги Миллетт складывается впечатление, что сексуальность — это адская яма, в которую ты падаешь, и что каким-то непонятным образом оргазм связан с невероятно интенсивными чувствами презрения и отвращения. А в «Тропике Рака» у меня не возникало такого однозначного впечатления.
Генри Миллер действительно был одержим женщинами и теми мощными силами, которые проявляются через людей. Иногда я смеялась над его изображениями женщин. Особенно в тех местах романа, где Миллер хочет показать свою важность и свою силу. Но также мне казалось, что эти женщины сходили с ума от наслаждения. Именно в этот момент я подумала: боже, это же великолепно.
Отрывок, о котором я сейчас пишу, не вызвал во мне схожих эмоций. Однако он мне запомнился на годы и годы. Я не заглядывала в этот роман с 17-18 лет. Но я всегда помнила об этом отрывке, потому что он остался в памяти прекрасным и теплым воспоминанием. Он отличался от остального текста.
На самом деле, герой отрывка … конечно же, не любит Жермен. (Где-то он, кажется, говорит, что он может любить Жермен не больше, чем паука.) Термин «секс-позитивный» ещё не был изобретён, но эти отношения я бы обозначила так. Он думает, что её вагина великолепна. Жермен тоже думает, что её вагина великолепна, и поэтому Жермен неизмеримо счастлива. Особенно мне нравится этот абзац: «Она [Жермен] говорила о ней [вагине] как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то, что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много раз и что сейчас для нее дороже всего на свете. Эти слова придавали ее действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом — и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз за несколько сребреников». [в переводе Г. Егорова]
Большая часть прозы Миллера невероятно фаллоцентрична. Наш отрывок, кажется, один из немногих, где он восхищается чьей-то вагиной. А портрет Жермен в нем — очень живой. Мне запомнились её золотые зубы, прогулки по улице, как она агрессивно смотрит на клиентов, требует выпивки.
Она воспринимается как личность, но ей непросто было стать таковой — с большими усилиями она нашла любовь и возможность получать удовольствие. Это ей далось непросто.
Когда я уже сама читала Миллера, я поняла, что у людей может быть очень сложное отношение к сексу. Что, с одной стороны, кто-то может относиться к мужчинам и женщинам с отвращением и презрением, но вдруг, в определенный момент, это отношение превращается в восхищение, или желание, или даже поклонение. Я поняла, что даже человек вроде Миллера, которого мне показали как образец всего анти-женского, был более сложным. Обычно меня притягивают сложные люди и сложные чувства.
Я считаю, что в искусстве те чувства, которые вы не хотите испытывать в реальной жизни, можно проживать или показывать, и даже рассматривать или анализировать. Когда я читала Миллера, меня отчасти поразило то, что мужчинам, которых он описывает, всё пофиг — и, в какой-то мере, и женщинам тоже. Хотя, конечно, в реальной жизни мне хотелось бы, чтобы мужчине, с которым я была, не было всё пофиг, чтобы он заботился обо мне, однако было увлекательно читать о каком-то мире, где, может быть, иногда этого и не нужно. Я и сейчас думаю, что очень важно иметь пространство в искусстве, в которое ты мог бы погрузиться как в другой способ существования.
Обсуждать, как написаны сцены секса, может быть неудобнее, чем их писать. Когда вы пишете, вы наедине с собой, и это очень интимно. Вы не думаете о том, как другие увидят такую сцену — по крайней мере, я не думаю. У меня был опыт, когда я выбрала для публичного чтения текст, что включал сцену секса и не подумала, как мне будет неловко.
Я просто не подумала, что мне нужно будет произносить эти слова. Однажды я прочитала смешной анекдот о Генри Миллере, в одном из дневников Анаис Нин. Она рассказала, что, когда Миллер стал знаменитым писателем, женщины походили к нему на вечеринках и спрашивали: «Ну, кто был твоей последней вагиной?» А он краснел и отворачивался. Он был смущён. Он не знал, как ответить.
Писатели более пристойны, чем вы думаете. Люди иногда думают обо мне какую-то неправду, ведут себя со мной странно, что, скорее всего, основано на том, что я написала, но это не имеет ничего общего со мной.
В наши дни я сомневаюсь, что кто-либо посмеет написать то, что писал Миллер — и жаль. Хотя и в своё время его тоже запрещали — Миллер долго не публиковался в Америке. Люди и тогда думали, что он отвратителен. Какое-то время писать о сексе было почти что привилегией женщин. Женщины могли писать более эмоционально о сексе и это принималось так, как не было бы принято от мужчин.
Думаю, что причина достаточно очевидна — от женщин исходит меньше опасности, чем от мужчин.
Писать о сексе — это всё равно, что писать о музыке. На самом деле, секс — это не о словах, он не поддаётся словесному описанию. Когда я пишу сцену секса, я даже не думаю о том, как она будет развиваться. Я просто ставлю себя рядом с героями, а они делают то, что делают. Думаю, что люди никогда не поймут, в чём заключается эротика.
Думаю, нам и не надо знать. Люди часто знают, что им нравится, хотя, если повезёт, их тоже можно удивить. Но думаю, что в этом нет тайны.
Источник: www.livelib.ru
Лучшие эротические сцены в мировой литературе
Красивые, чувственные, волнующие, темпераментные: мы собрали для вас лучше эротические сцены мировой литературы. Не будем многословны! Читайте, наслаждайтесь!
«Север». Евгений Замятин
«В рыжих волосах — зеленый венок, скатываются капли с грудей, с нежных, розовых, как морошка, кончиков — должно быть холодных. В руках — гуси, из гусей — сочится кровь, обтекает точеные ноги.
Нет сил стерпеть. И тут же, на теплых красных камнях, Марей греет губами прохладную, бледно-розовую морошку.
— Нет, не согрелись еще, видишь — еще холодные.
Где-то горят леса. На красном камне возле тихого озерка дымит костер из душистой хвои. Пелька жарит над костром жирного гуся; огонь играет на зеленом, рыжем; губы и руки в крови. Чуть слышно улыбается глазами Марею: вслух не надо.
Издали хруст: медведь прет через трущобу. Затих — и только еще ворчит сердито белая лайка сквозь сон.
Костер тухнет. Ближе придвигаются из темноты сестры-сосны — всё темнее, всё уже мир — и вот во всем мире только двое».
«Здравствуй, грусть». Франсуаза Саган
«В шесть часов, возвращаясь из плавания к островам, Сирил втаскивал лодку на песчаный берег. Мы шли к дому через сосновую рощу и, чтобы согреться, затевали веселую возню, бегали взапуски. Он всегда нагонял меня неподалеку от дома, с победным кличем бросался на меня, валил на усыпанную хвойными иглами землю, скручивал руки и целовал.
Я и сейчас еще помню вкус этих задыхающихся, бесплодных поцелуев и как стучало сердце Сирила у моего сердца в унисон с волной, плещущей о песок. Раз, два, три, четыре — стучало сердце, и на песке тихо плескалось море-раз, два, три. Раз — он начинал дышать ровнее, поцелуи становились уверенней, настойчивей, я больше не слышала плеска моря, и в ушах отдавались только быстрые, непрерывные толчки моей собственной крови».
«Игра в классики». Хулио Кортасар
«Мы не были влюблены друг в друга, мы просто предавались любви с отстраненной и критической изощренностью и вслед за тем впадали в страшное молчание, и пена от пива отвердевала в стаканах паклей и становилась теплой, пока мы смотрели друг на друга и ощущали: это и есть время. В конце концов Мага вставала и начинала слоняться по комнате. Не раз я видел, как она с восхищением разглядывала в зеркале свое тело, приподнимая груди ладонями, как на сирийских статуэтках, и медленным взглядом словно оглаживала кожу. И я не мог устоять перед желанием позвать ее и почувствовать, как она снова со мною после того, как только что целое мгновение была так одинока и так влюблена, уверовав в вечность своего тела».
«Стоунер». Джон Уильямс
«Иногда, ленивый и сонный после любви, он лежал, омываемый каким-то медленным, ласковым потоком ощущений и неторопливых мыслей; пребывая внутри этого потока, он не знал наверняка, говорит он вслух или просто принимает в свое сознание слова, рождаемые этими ощущениями и мыслями.
Ему мечталось о чем-то идеальном, о мирах, где они могли бы всегда быть вместе, и он наполовину верил в осуществимость того, о чем ему мечталось. «А вот если бы мы с тобой. » — говорил он и продолжал говорить, конструируя возможность, едва ли намного более привлекательную, чем их нынешнее положение. Они оба знали, не высказывая этого вслух, что возможности, которые они изобретали и обдумывали, — своего рода ритуальные жесты во славу их любви и той жизни, что была у них сейчас.
А жизнь эта была такой, какой ни он, ни она раньше и представить себе не могли. Их влечение друг к другу переросло в страсть, а та — в глубокую чувственность, обновлявшуюся день ото дня.
— Любовь и книги, — сказала однажды Кэтрин. — Что еще нужно?
И Стоунер подумал, что ровно так оно и есть, что это одна из истин, которые он теперь узнал.
Ибо их жизнь в то лето не сводилась к любовной близости и разговорам».
«Волхв». Джон Фаулз
«Я вспомнил Алисон, наши любовные игры. Будь она рядом, нагая, мы занялись бы любовью на подстилке из хвои, окунулись бы и снова занялись любовью.
Меня переполняла горькая грусть, смесь памяти и знания; памяти о былом и должном, знания о том, что ничего не вернуть; и в то же время смутной догадки, что всего возвращать и не стоит — например, моих пустых амбиций или сифилиса, который пока так и не проявился. Чувствовал я себя прекрасно.
Бог знает, что будет дальше; да это и не важно, когда лежишь на берегу моря в такую чудесную погоду. Достаточно того, что существуешь. Я медлил, без страха ожидая, пока что-нибудь подтолкнет меня к будущему. Перевернулся на живот и предался любви с призраком Алисон, по-звериному, без стыда и укора, точно распластанная на камнях похотливая машина. И, обжигая подошвы, бросился в воду».
«Лолита». Владимир Набоков
«Но моя Лолиточка была резвой девчонкой, и когда она издала тот сдавленный смешок, который я так любил, я понял, что она до этого созерцала меня играющими глазами. Она скатилась на мою сторону, и её тёплые русые кудри пришлись на мою правую ключицу. Я довольно бездарно имитировал пробуждение. Сперва мы лежали тихо. Я тихо гладил её по волосам, и мы тихо целовались.
Меня привело в какое-то блаженное смущение то, что её поцелуй отличался несколько комическими утонченностями в смысле трепетания пытливого жала, из чего я заключил, что её натренировала в раннем возрасте какая-нибудь маленькая лесбиянка. Таким изощрениям никакой Чарли не мог её научить!
Как бы желая посмотреть, насытился ли я и усвоил ли обещанный давеча урок, она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нижняя губа блестела, мой распад был близок.
Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху — но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начинал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю, о какой игре идёт речь, — не знаю, во что она с Чарли играла. «Ты хочешь сказать, что ты никогда?», начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия. «Ты — значит, никогда?», начала она снова.
Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. «перестань», гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая коричневое плечо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала — и продолжала долго считать — все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо «слюнявой романтикой», либо «патологией»). «То есть, ты никогда», продолжала она настаивать (теперь стоя на коленях надо мной), «никогда не делал этого, когда был мальчиком?» «Никогда», ответил я с полной правдивостью. «Прекрасно», сказала Лолита, «так посмотри, как это делается». Я, однако, не стану докучать учёному читателю подробным рассказом о Лолитиной самонадеянности.
Достаточно будет сказать, что ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в этой хорошенькой, едва сформировавшейся, девочке, которую в конец развратили навыки современных ребят, совместное обучение, жульнические предприятия вроде гёрл-скаутских костров и тому подобное. Для неё чисто механический половой акт был неотъемлемой частью тайного мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это совершенно её не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, никак со мною не связанное».
«Покорность». Мишель Уэльбек
«Мириам позвонила в дверь в семь часов вечера.
— С днем рождения, Франсуа. — сказала она с порога тоненьким голоском, и, кинувшись на меня, поцеловала в губы, поцелуй ее был долгим, сладостным, наши языки и губы слились воедино. Возвращаясь вместе с ней в гостинную, я заметил, что она был еще сексуальнее, чем в прошлый раз. На ней была другая черная мини-юбка, еще короче прежней, и к тому же чулки — когда она села на диван, я углядел черную пряжку на поясе для подвязок, блестевшую на ослепительно белом бедре. Ее рубашка, тоже черная, оказалась совсем прозрачной, сквозь нее было хорошо видно, как волнуется ее грудь, — я осознал вдруг, что мои пальцы помнят прикосновения к венчикам ее сосков, она растерянно улыбнулась и на мгновение я ощутил в ней какое-то смятение и обреченность.
— А подарок ты мне принесла? — Я попытался сказать это весело, чтобы разрядить обстановку.
— Нет, — серьезно ответила она, — я не нашла ничего, что бы мне понравилось.
Помолчав немного, она вдруг раздвинула ноги; трусов она не надела, а юбка была такая короткая, что сразу обнажился лобок, выбритый и беззащитный.
— Я возьму в рот, — сказала она, — тебе понравится. Иди ко мне на диван.
Я подчинился и дал ей себя раздеть. Она опустилась передо мной на колени. »
Источник: eksmo.ru