Сюжет-то и стал классическим благодаря таланту автора. Кажется, всего три больших романа написал Гончаров, и все три – точное попадание в цель, если под целью понимать читательский интерес. Да, пожалуй, и общественный тоже. Хотя, понимаю, формулировка «общественный интерес» может покоробить чей-то слишком нежный вкус.
Однако уверен, что по выходе своем роман снискал популярность не только среди юношества, но и среди общества взрослых образованных людей, на что делал расчет и сам автор, будучи именно взрослым образованным человеком. Роман и написан «по вопросу», как и последовавший за ним «Обломов» и, несколько в меньшей степени, «Обрыв».
Молодой человек, Александр Федорыч Адуев, здоровый, крепкий, румяный, беззаботный, с шелковистыми локонами, несколько восторженный, каким и положено быть взлелеянному материнской лаской единственному любимому сыну, окончивши провинциальный университет, покидает родное гнездо и едет в Петербург.
Зачем? Бог весть. Он и сам не знает. По приезде в Петербург на прямой вопрос дядюшки: «Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?», он отвечает: «Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить те надежды, которые толпились…», тут суховатый дядюшка прервал его вопросом: «Не пишешь ли ты стихов?» Яснее, кажется, не скажешь.
Как долго можно прожить на разных планетах?
Но вернемся к проводам: мать в расстроенных чувствах, заливаясь слезами, собирает сына в дорогу, дворня мечется без толку по всему дому, а также между домом и коляской, камердинер пакует свой чемодан, ямщик хладнокровно ожидает окончания хлопот, а виновник всей этой суеты, двадцатилетний Саша, мирно почивает. Приезжают гости – провожать юного искателя приключений, а заодно уж и позавтракать. Здесь и соседи, и сельский батюшка, и Марья Карповна с дочкой Софьей на выданье, и непременный член любого мероприятия, Антон Иваныч.
Что за человек, Антон Иваныч? Зачем он здесь? Не говоря много, скажу лишь, что гончаровский Антон Иваныч – это точная копия гоголевского Антона Прокофьича Голопузя, которого всякий обыватель, кормящий его обедом или завтраком, почитал себя вправе посылать к кому угодно с записками, или с баночкой вишневого варенья для Марьи Ивановны, или с передачами приветов, поздравлений с днем ангела и прочими несложными поручениями. Антон Иваныч, как и Антон Прокофьич, живет исключительно чужими заботами и горестями, не теряя при этом ни полноты телесной, ни природной жизнерадостности; «но ведь известно, что чужие заботы и горести не сушат нас: это так заведено у людей».
Впрочем, довольно о деревенских чудаках, пора перебираться в Петербург. Тут начинается для Саши, под руководством сухаря-дядюшки, решительно уклоняющегося от всякого проявления нежных родственных чувств, настоящая школа. Нежная, шелковистая кожица, покрывающая его чувствительную душу, помаленьку начинает грубеть. Но этой кожице еще очень многое надо претерпеть и перенести, чтобы превратиться в акулью шкуру, которая, подобно крупнозернистой наждачной бумаге, надежно защищает своего владельца от всяческих житейских испытаний, будь то зов любви или зов дружбы. И любовь и дружба могут сильно оцарапаться, если не пораниться, прикоснувшись к этой шкуре.
Что если бы на Земле проживало Один дециллион человек
Между тем Александр Федорович, наполненный святыми и небесными чувствами, которые он намерен был направить на службу чему-то хорошему, начинает, по протекции дядюшки, со скромной должности переписчика бумаг в каком-то департаменте, приглядываясь, по его же совету, к «делу». «Дело» для дядюшки – это все.
Итак, Саша, скрепя сердце, принялся за «дело». По прошествии некоторого времени дядя, убедившись, что у племянника, вопреки сомнениям, «дело» вроде бы пошло, нашел ему переводы для журнала и другие приработки. Материально племянник был обеспечен и денег у дядюшки не просил. Ну, и славно!
«Прошло более двух лет. Кто бы узнал нашего провинциала в этом молодом человеке с изящными манерами, в щегольском костюме? Он очень изменился, возмужал. Мягкость линий юношеского лица, прозрачность и нежность кожи, пушок на подбородке – все исчезло. …Юноша превратился в мужчину». Замечены были и его способности в службе, им получено было безо всякой протекции порядочное место.
В редакции журнала Александр сделался важным лицом. Он занимался и переводами, и правкой чужих статей, писал и сам по вопросам сельского хозяйства.
Для полной закалки и шлифовки осталось провести его через два важных испытания: через потерю любви и через потерю дружбы.
Любовь нагрянула в положенное время в образе очаровательной восемнадцатилетней девушки Нади, порывистой, грациозной, противоречивой, кокетливой. «Все показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное». Александр потерял голову. Девушка тоже, но не настолько, чтобы немедленно броситься в объятия нашего героя, на что он, не совсем без оснований, надеялся. Уговорились ждать год, «чтобы проверить чувства».
Александр «достиг апогея своего счастья. Ему нечего было более желать. Служба, журнальные труды – все было забыто, заброшено». Вместо переводов и специальных статей он занялся, втайне от дяди, сочинительством стихов чувствительного направления и повестей в прозе того же направления.
Между тем на службе его обошли чином, рукописи возвращали из редакций с неприятными резолюциями, коробящими авторское самолюбие. Но Саша не сильно огорчался: его любовь была при нем. Он проводил часы, не отрывая глаз от своего предмета, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Здесь, справедливости ради, надо отметить, что предмет на его вздохи и стихи иногда отвечал зевотой. «И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи». Тут бы нашему герою спохватиться и изменить тактику, но любовь слепа, да и урочный год подходил к концу – к чему беспокоиться. Межу тем любовь со стороны Нади как-то потускнела.
В это время появился на горизонте граф Новинский, молодой, красивый, богатый и весьма неглупый. Что произошло дальше, читатель и сам догадается. Все подробности у Гончарова. Одно скажем: удар был силен и герой наш долго приходил в себя, ища утешения, в хорошем смысле этого слова, у молодой и красивой тетушки. Дядюшка также принимал посильное участие в излечении.
Через год Александр выздоровел, кожа ощутимо загрубела.
Приблизительно такое же разочарование постигло не лишенного еще окончательно юношеской наивности и пылкости Александра и в дружбе: случайно встреченный на улице старинный друг и однокашник по университету, уклонился от жарких объятий и быстренько куда-то убежал, сославшись на срочное дело, успев, однако, пригласить товарища на ужин. За ужином Александра ждали новые разочарования, внимания ему было уделено ровно столько, как и любому другому гостю, не было выказано никакого желания пуститься в сладостные воспоминания о днях юношества, не было ровно ничего, что соответствовало бы его представлениям о проявлениях священной дружбы.
Источник: dzen.ru
Прошло более двух лет кто бы
Книги → Классика → Иван Гончаров → Обыкновенная история → страница 32
«О назёме, статья для отдела о сельском хозяйстве. Просят перевести поско-рее».
Долго, задумчивый, сидел он над статьёю, потом медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить. Через два дня статья была готова и отослана.
– Прекрасно, прекрасно! – сказал ему через несколько дней Пётр Иваныч. – Редактор пре-доволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего тре-бовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил ещё статью.
– Опять о том же, дядюшка?
– Нет, о чём-то другом; он мне сказывал, да я забыл… ах, да: о картофельной патоке. Ты, Александр, должно быть, в сорочке родился. Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло ме-сяца, а уж со всех сторон так на тебя и льётся.
Там тысяча рублей, да редактор обещал сто рублей в месяц за четыре печатных листа: это ведь две тысячи двести рублей! Нет, я не так начал! – сказал он, сдвинув немного брови. – Напиши же к матери, что ты пристроен и каким образом. Я тоже стану отвечать ей, напишу, что я, за её добро ко мне, сделал для тебя всё, что мог.
– Маменька будет вам… очень благодарна, дядюшка, и я тоже… – сказал Александр со вздохом, но уж не бросился обнимать дядю.
Источник: knijky.ru
ЛитЛайф
– А ты думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется, не подумать о том прежде: не мерзавцы ли какие-нибудь около? Напрасно ты приезжал! – сказал он, – право, напрасно!
Однажды Александр только что проснулся. Евсей подал ему большой пакет, с запиской от дяди.
«Наконец вот тебе и литературное занятие, – написано было в записке, – я вчера виделся с знакомым мне журналистом; он прислал тебе для опыта работу».
От радости у Александра дрожали руки, когда он распечатывал пакет. Там была немецкая рукопись.
«Что это – проза? – сказал он, – о чем же?»
И прочитал написанное наверху карандашом:
«О наземе, статья для отдела о сельском хозяйстве. Просят перевести поскорее».
Долго, задумчивый, сидел он над статьею, потом медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить. Через два дня статья была готова и отослана.
– Прекрасно, прекрасно! – сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. – Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
– Опять о том же, дядюшка?
– Нет, о чем-то другом; он мне сказывал, да я забыл… ах, да: о картофельной патоке. Ты, Александр, должно быть, в сорочке родился. Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло месяца, а уж со всех сторон так на тебя и льется.
Там тысяча рублей, да редактор обещал сто рублей в месяц за четыре печатных листа: это ведь две тысячи двести рублей! Нет! я не так начал! – сказал он, сдвинув немного брови. – Напиши же к матери, что ты пристроен и каким образом. Я тоже стану отвечать ей, напишу, что я, за ее добро ко мне, сделал для тебя все, что мог.
– Маменька будет вам… очень благодарна, дядюшка, и я тоже… – сказал Александр со вздохом, но уж не бросился обнимать дядю.
Прошло более двух лет. Кто бы узнал нашего провинциала в этом молодом человеке с изящными манерами, в щегольском костюме? Он очень изменился, возмужал. Мягкость линий юношеского лица, прозрачность и нежность кожи, пушок на подбородке – все исчезло. Не стало и робкой застенчивости, и грациозной неловкости движений.
Черты лица созрели и образовали физиономию, а физиономия обозначила характер. Лилии и розы исчезли, как будто под легким загаром. Пушок заменился небольшими бакенбардами. Легкая и шаткая поступь стала ровною и твердою походкою. В голосе прибавилось несколько басовых нот. Из подмалеванной картины вышел оконченный портрет. Юноша превратился в мужчину.
В глазах блистали самоуверенность и отвага – не та отвага, что слышно за версту, что глядит на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не то – понимаешь? с нами расправа коротка!» Нет, выражение той отваги, о которой говорю, не отталкивает, а влечет к себе. Она узнается по стремлению к добру, к успеху, по желанию уничтожить заграждающие их препятствия… Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра.
Александр усвоил наконец и такт, то есть уменье обращаться с людьми. Он не бросался всем на шею, особенно с тех пор, как человек, склонный к искренним излияниям, несмотря на предостережение дяди, обыграл его два раза, а человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы. И другие люди и случаи много помогли этому.
В одном месте он замечал, как исподтишка смеялись над его юношескою восторженностью и прозвали романтиком. В другом – едва обращали на него внимание, потому что от него никому не было ni chaud, ni froid.[8] Он не давал обедов, не держал экипажа, не играл в большую игру. Прежде у Александра болело и ныло сердце от этих стычек розовых его мечтаний с действительностью. Ему не приходило в голову спросить себя: «Да что же я сделал отличного, чем отличился от толпы? Где мои заслуги и за что должны замечать меня?» А между тем самолюбие его страдало.
Закрыть Как отключить рекламу?
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Петр Иваныч даст ему утром порядочный урок, Александр выслушает, смутится или глубоко задумается, а там поедет куда-нибудь на вечер и воротится сам не свой; дня три ходит как шальной – и дядина теория пойдет вся к черту. Обаяние и чад бальной сферы, гром музыки, обнаженные плечи, огонь взоров, улыбка розовых уст не дадут ему уснуть целую ночь. Ему мерещится то талия, которой он касался руками, то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая, то горячее дыхание, от которого он таял в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры так искрились, язык говорил бог знает что. И сердце его билось; он с судорожным трепетом обнимал подушку и долго ворочался с боку на бок.
«Где же любовь? О, любви, любви жажду! – говорил он, – и скоро ли придет она? когда настанут эти дивные минуты, эти сладостные страдания, трепет блаженства, слезы…» – и проч.
На другой день он являлся к дяде.
– Какой, дядюшка, вчера был вечер у Зарайских! – говорил он, погружаясь в воспоминания о бале.
– Порядочный ужин был?
– Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение…
– И народ порядочный?
– О да! очень порядочный. Какие глаза, плечи!
– Ведь вы про них спрашиваете?
– Нет, я не спрашивал про них; но все равно – много было хорошеньких?
– О, очень… но жаль, что все они очень однообразны. Что одна скажет и сделает в таком-то случае, смотришь – то же повторит и другая, как будто затверженный урок. Была одна… не совсем похожа на других… а то не видно ни самостоятельности, ни характера. И движения, и взгляды – все одинаково: не услышишь самородной мысли, ни проблеска чувства… все покрыл и закрасил одинакий лоск.
Ничто, кажется, не вызовет их наружу. И неужели это век будет заперто и не обнаружится ни перед кем? Ужели корсет вечно будет подавлять и вздох любви и вопль растерзанного сердца? неужели не даст простора чувству.
– Перед мужем все обнаружится, а то, если рассуждать по-твоему, вслух, так, пожалуй, многие и век в девках просидят. Есть дуры, что прежде времени обнаруживают то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
– И тут расчет, дядюшка.
– Как и везде, мой милый; а кто не рассчитывает, того называют по-русски безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
– Удерживать в груди своей благородный порыв чувства.
– О, я знаю, ты не станешь удерживать; ты готов на улице, в театре броситься на шею приятелю и зарыдать.
– Так что же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному и неспособен…
– Не способен рассчитывать, то есть размышлять. Велика фигура – человек с сильными чувствами, с огромными страстями! Мало ли какие есть темпераменты? Восторги, экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек…
Источник: litlife.club